Becoming. Моя история  - Мишель Обама

Как и любая молодая пара, мы только учились ссориться. Мы вздорили нечасто, как правило, из-за мелочей, накопившегося раздражения, усталости или стресса. Но мы ссорились. И, хорошо это или плохо, когда я злюсь, я обычно начинаю кричать. Я физически ощущаю, когда что-то выводит меня из себя – словно огненный шар пробегает по позвоночнику и взрывается с такой силой, что потом я даже не могу вспомнить, что наговорила. Барак, напротив, в ссоре склонен оставаться холодным и рассудительным. Его речь будто ниспадает убедительным (и, следовательно, раздражающим) каскадом. Нам потребовалось время – годы, – чтобы понять, что мы просто так устроены, оба являемся суммой наших генетических кодов, а также всего заложенного в нас родителями и их родителями. Со временем мы научились вербально выражать свое раздражение и гнев и преодолевать их. Теперь мы ссоримся гораздо менее драматично, но более эффективно, с любовью друг к другу независимо от ситуации.

На следующее утро мы проснулись в Найроби с голубым небом над головой и новой энергией внутри нас, гораздо менее одурманенные сменой часовых поясов и гораздо интенсивнее ощущая себя сами собой, счастливыми и нормальными. Мы встретились с Аумой на вокзале и втроем сели в поезд с решетчатыми окнами, чтобы отправиться на запад за черту города к родовому дому семьи Обама. Сидя у окна в вагоне, битком набитом кенийцами, – некоторые путешествовали с живыми цыплятами в корзинах, а другие с увесистыми предметами мебели, купленными в городе, – я снова поразилась тому, как резко изменилась моя жизнь девушки-из-Чикаго, юриста-за-столом, когда мужчина, сидящий теперь рядом, внезапно появился в моем офисе со своим странным именем и донкихотской улыбкой и безжалостно перевернул все вверх дном. Я сидела, приклеившись к окну, и смотрела, как мимо проносится Кибера, самая большая городская трущоба в Африке: приземистые лачуги с крышами из гофрированного железа, грязные дороги и открытые канализационные трубы, нищета, которую я никогда раньше не видела и даже представить себе не могла.

Мы провели в поезде несколько часов. Барак наконец открыл книгу, а я продолжала смотреть в окно. Трущобы Найроби уступили место изумрудно-зеленой сельской местности, и поезд загрохотал на север к городу Кисуму, где мы высадились в обжигающую экваториальную жару и поехали на матату – по ощущениям как на отбойном молотке – через кукурузные поля в деревню их бабушки Когело.

Я всегда буду помнить темно-красную глину в этой части Кении, такую насыщенную, почти первобытную, и ее пыль, покрывающую темную кожу и волосы детей, которые приветственно кричали нам с обочины. Я вспотела и хотела пить, когда мы прошли последнюю часть пути к бабушке Барака, к аккуратному дому из бетонных блоков, где она жила в течение многих лет, обрабатывала прилегающий к дому огород и ухаживала за несколькими коровами. Барак и Аума называли ее бабушкой Сарой. Она была невысокой широкоплечей дамой с мудрыми глазами и морщинистым ртом. Она не говорила по-английски, только на луо, и без слов выразила радость, что мы проделали ради нее весь этот путь. Рядом с ней я почувствовала себя очень высокой. Бабушка Сара изучила меня с озадаченным любопытством, как будто пытаясь определить, откуда я и каким именно образом оказалась на ее пороге. Первым делом она спросила: «Кто из твоих родителей белый?»

Я рассмеялась и с помощью Аумы объяснила, что я черная с обеих сторон, насколько только можно быть черным в Америке.

Бабушке Саре это показалось смешным. На самом деле она смеялась надо всем, дразнила Барака за то, что он не мог говорить на ее языке. Меня совершенно поразила ее жизнерадостность. Вечером она разделала нам цыпленка и приготовила тушеное мясо с кукурузной кашей под названием угали. Все это время соседи и родственники заглядывали поздороваться с младшим Обамой и поздравить нас с помолвкой. Я с благодарностью набросилась на еду. Солнце уже село, и на деревню опустилась ночь. В домах не было электричества, поэтому в небе засверкали яркие россыпи звезд.

То, что я оказалась в этом месте, казалось мне маленьким чудом. Я улеглась с Бараком в примитивной спальне, слушая сверчков на кукурузных полях и шорох невидимых животных. Я все еще помню благоговейный трепет при виде земли и неба вокруг и в то же время чувство уюта и защищенности в этом крошечном доме. У меня была новая работа, жених и новая большая семья – даже добрая кенийская бабушка. Меня действительно выбросило из прежнего мира – и на тот момент казалось, что к лучшему.

12

Мы с Бараком обвенчались в солнечную октябрьскую субботу 1992 года, стоя вдвоем перед тремя сотнями наших друзей и родных в церкви Святой Троицы и Христа в Саутсайде. Это была большая свадьба. Раз уж мы устраивали ее в Чикаго, значит, ни при каких обстоятельствах не могли урезать список гостей. У меня были слишком глубокие корни. В Чикаго жили не только мои двоюродные братья и сестры – но также их двоюродные братья и сестры, и у этих двоюродных братьев и сестер росли дети. Никого из них я не оставила в стороне, и все они сделали этот день еще более значимым и веселым.

К нам пришли папины младшие братья и сестры и мамина семья в полном составе. Пришли старые школьные друзья и соседи, друзья из Принстона, друзья из Уитни Янг. Миссис Смит, жена заместителя моего директора средней школы, все еще жила через дорогу от нас на Эвклид-авеню и помогла организовать свадьбу, а наши соседи мистер и миссис Томпсон играли в тот день с джаз-бандом на нашем приеме. Сантита Джексон в черном платье с глубоким вырезом стала моей подружкой невесты. Мы пригласили старых коллег из «Сидли» и новых коллег из мэрии, а также юристов из фирмы Барака и его старых друзей-организаторов.

Банда шумных гавайских одноклассников Барака весело смешалась с горсткой его кенийских родственников в ярких восточноафриканских головных уборах. К сожалению, мы потеряли дедушку Барака прошлой зимой из-за рака, но его мама и бабушка приехали в Чикаго, так же как Аума и Майя, его сводные сестры с разных континентов, объединенные любовью к брату. Наши две семьи впервые встретились, и это было замечательно.

Нас окружала любовь – эклектичная, многокультурная любовь семьи Обама и глубокая, якорная любовь Робинсонов из Саутсайда. Все они оказались переплетены друг с другом, от скамьи к скамье, внутри одной церкви. Я крепко держала Крейга за локоть, пока он вел меня по проходу. Как только мы подошли к алтарю, я поймала мамин взгляд. Она величественно сидела в первом ряду в черно-белом платье с блестками, которое мы выбирали вместе, с поднятым подбородком и взглядом, преисполненным гордости. Мы по-прежнему каждый день тосковали по отцу, но, как он и хотел, продолжали жить дальше.

Утром Барак проснулся с ужасной простудой, но она чудесным образом прошла, стоило ему пойти в церковь. Теперь он с сияющими глазами улыбался мне со своего места у алтаря, одетый во взятый напрокат смокинг и начищенные туфли. Брак все еще оставался для него гораздо более таинственным делом, чем для меня, но все четырнадцать месяцев, прошедшие с помолвки, он был полностью вовлечен в приготовления. Мы тщательно выбирали день. Барак, первоначально заявивший, что не заинтересован в свадебных мелочах, закончил тем, что любовно, напористо – и предсказуемо – вставил свое мнение везде, от цветочных композиций до канапе, которые будут подавать в Культурном центре Южного берега на приеме через час или около того. Мы выбрали свадебную песню, которую Сантита теперь пела своим потрясающим голосом под аккомпанемент пианиста.